 |
|
 |
АВИАЦИОННЫЙ ФОТОАЛЬБОМ |
| | |||||||||||||||||
9-я ОДРАЭ – 366-й БАП – 164-й ОГРАП |
| |||||||
Герой Советского Союза Яцковский Серафим Вадимович Автор статьи - участник ВОВ (9-я ОДРАЭ, 164-й ОГРАП), пилот, заместитель командира эскадрильи, 1941-45 гг совершил 230 боевых вылетов на разведку, лично сбил 2 самолёта противника.
Текст был опубликован в журнале "Звезда" № 1/1976 (стр. 138-150) Над огненным ДономПеред нами раскинулось безбрежное земное море, устланное аккуратными желто-зелёными квадратами полей. Слева, раздвигая степь, несла свои воды Волга. Справа поблескивал серебристой лентой Дон. То там, то здесь темнели редкие сгустки лесов. Мы летели защищать казачий шолоховский край, знакомый нам, в большинстве своем ленинградцам и москвичам, по книгам и рассказам. Мы — это девять экипажей 9-й Отдельной дальнеразведывательной авиаэскадрильи под командованием П. Н. Николаева; после разгрома немецко-фашистских войск под Москвой нас перебросили на Южный фронт в состав 4-й воздушной армии. С воздуха казалось, что все внизу дышит спокойствием и тишиной... Впереди показался Сталинград. Аэродром встретил нас степным пыльным жаром. Знакомая прифронтовая обстановка мигом настроила летчиков на боевой лад. Что происходит на Южном фронте, как тут развертываются события? Каждому хотелось увидеть все самому — глазами разведчика. Остаток дня мы провели над картами за изучением района предстоящих боевых действий, а уже на следующий день в разведку на самолетах ПЕ-3-бис вылетели два экипажа. Мише Ярославцеву, летавшему со штурманом Мишей Поспеловым, предстояло просмотреть Харьковско-Ростовское направление, моему экипажу (штурман — Сергей Никитин) — Ворошиловградско-Днепропетровско-Таганрогское. После выполнения задания нам надлежало сесть на одном из полевых аэродромов, затерявшихся где-то между Доном и Мечетинской. Сюда должна была перебазироваться и остальная группа. Первый полет на незнакомом фронте всегда труден, особенно когда нет достаточной информации о противнике. Вылетающих провожала вся эскадрилья. Больше всех за нас волновался комиссар А. В. Махов. Мы были уже в самолете, а он продолжал жестикулировать, выражая нам пожелания попутного ветра и чистого неба: дул себе па руки и разводил их в стороны, как пловец. От комиссарской заботы на душе теплело, и это снимало некоторую напряженность, которая всегда охватывает пилота перед боевым вылетом. Нам предстояло совершить многочасовой одиночный полет в глубокий тыл противника. Район боевых действий был незнаком. Мы не имели ни малейшего понятия о расположении средств противовоздушной обороны. Высота шесть тысяч метров. Впереди Северский Донец. Он отвернул свой длинный серебристый хвост на запад, как бы указывая путь полета. Перед нами все четче вырисовывался огромный живой экран войны. Весь горизонт, на сколько хватало взора, клубился в дыму. Донбасс, кочегарка страны, пылал. Вдруг слышу голос Никитина: — Справа два «мессершмитта»! Наперерез нам идут два стервятника. Медлить нельзя. Резко разворачиваюсь и нажимаю на все гашетки. Неожиданный маневр и мощный огонь из пушек и крупнокалиберных пулеметов ошеломили противника — «мессершмитты» от нас отстали. Под нами район Каменской. Всматриваемся в сплетение шоссейных и железных дорог. Направления на Серафимович и Морозовскую забиты колоннами танков и автомашин. Делаю полувираж. Никитин одобрительно кивает. Обменявшись мнениями, делаем вывод: противник ведет наступление в южном и юго-восточном направлении крупными силами — у него около двухсот танков, восемьсот автомашин и сорок орудий на мехтяге. Через несколько минут Никитин докладывает: — Справа впереди, от Миллерова к югу, над дорогой сплошной шлейф пыли. Подлетаем к району Старобельск — Миллерово. На Тацинскую и Шахты движется большая колонна автомашин, танков и артиллерии. — Ого! — восклицает Никитин. — Кажется, здесь будет жарко!.. Неожиданно перед носом самолета встает сплошная завеса зенитных разрывов. Резко маневрирую и разворачиваюсь на другой курс. 138 Наше внимание привлекают новые колонны противника. Из Краматорска и Славянска по дорогам на Краснодон и Ростов движется армада танков и автомашин. В наушниках слышу доклад: — Слева на высоте четыре тысячи метров четверка «мессов» (1), идут с набором высоты по нашему курсу. Улучив момент, когда под нами пролетала большая группа немецких бомбардировщиков, резко разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов. Проходит три минуты. Голос Никитина: — Истребители после маневра курс не изменили. Видимо, потеряли нас. Обхожу район барражирования истребителей и беру курс на Днепропетровск. Справа железнодорожная станция Константиновская. Вокруг нее море огня. Четыре железнодорожных состава окутаны черными клубами дыма — это работа нашей авиации. Рядом с Константиновской незадымленное поле аэродрома. Новые и, как всегда, неожиданные разрывы зенитных снарядов подбрасывают самолет. Слышу глухое чмоканье — пробита обшивка. Осматриваюсь. На правой плоскости несколько рваных отверстий, но самолет хорошо слушается рулей. Моторы работают ровно. Показания приборов нормальные. Продолжаю идти курсом на Днепропетровск. Под нами аэродром. С него стаями взлетают бомбардировщики. А на высоте три-четыре тысячи метров» — двадцать «мессершмитов». Нервы напряжены до предела. Глянул на Никитина: перед ним планшет, он быстро наносит данные. Крупные капли пота падают на карту. В кабине минусовая температура, высота порядочная, но чувствую, как и по моему лицу, застилая глаза, скатывается соленая влага. От Днепропетровска на Сталино — Константиновку — Артемовск все идут и идут железнодорожные составы с войсками и техникой. Более десятка насчитали мы на этом участке. К северо-западу от Матвеева Кургана — до шестидесяти танков и до полутораста автомашин. Только дорога вдоль северного побережья Азовского моря па Таганрог почти пуста. Горючее уже на пределе: в воздухе мы около трех часов. Слева под крылом прифронтовой Ростов. Перелетели Дон и благополучно произвели посадку в заданном месте. Несколько раньше приземлился экипаж Ярославцева. Нас встретил майор Николаев. Выслушав доклад, приказал: — Немедленно на КП. Здесь базируется 8-й гвардейский бомбардировочный полк, попробуем через них передать в штаб результаты разведки. По дороге на КП Николаев сообщил нам, что прилетел сюда только одним звеном: привез техников и механиков, остальные прибудут завтра. В землянке сидели несколько офицеров. Из-за стола поднялся полковник Кучерков командир полка: — А! Разведчики! Проходите, мы вас ждем. Майор Николаев попросил срочно соединить его со штабом армии. Полковник развел руками: — Знаете, товарищи, это пока невозможно. Штаб армии еще на правом берегу Дона, не успели перебазироваться. И связи с ними нет. Давайте хоть мы воспользуемся результатами вашей разведки. Мы с Ярославцевым стали докладывать. Лицо у Миши было серым. Он сгорбился. Говорил, не разжимая зубов. Мы хорошо понимали Ярославцева: он только что летал над родными местами. Экипаж Ярославцева на своем направлении обнаружил еще две крупные группировки танковых и механизированных войск противника. Подтвердил и ряд наших данных. — Да-а-а... Такого я не предполагал, А вы не могли бы еще раз слетать в разведку — для нас — и предложить наиболее уязвимые цели. В полку осталось всего восемь самолетов. Многого с ними, конечно, не сделаешь, но... Он выжидающе посмотрел на нас. Николаев ответил, что воздушную разведку мы начнем с рассвета на всю глубину и ширину фронта. Попутно, конечно, будем выявлять цели в интересах бомбардировочной авиации, но наша основная задача — ведение оперативной разведки. Николаев снова попросил соединить его со штабом соседней дивизии и предложил прислать представителя для получения данных разведки. Тут же он распределил нас по направлениям и времени для работы на завтра. * * * Воздушная разведка — это наиболее оперативный способ добывания данных о противнике. Она позволяет в самые короткие сроки, на огромном пространстве, просмотреть визуально и подтвердить фотодокументально наличие группировок противника, передислокацию войск и техники, систему обороны, следить за динамикой боя в ходе сражения. Нанесенные на карту данные со всей отчетливостью дают возможность командованию раскрыть замысел врага и принять соответствующие меры. Работа воздушного разведчика вроде бы незаметна. Но иной его полет, по ценности добытых данных, стоит десятков сбитых самолетов, а иногда даже может предрешить успех всей операции. Хорошо подготовленный воздушный разведчик может по одному ему известным демаскирующий признакам обнаружить цель. Даже не видя ее. Например, вчера мы просматривали шоссейные дороги, но ничего не обнаружили. Сегодня, летая над теми же дорогами, мы обратили внимание на перекрестки — они были сильно разъезжены. Стоп!.. Здесь прошли танки. Только они могли так наследить, только они так срезают углы дорог на поворотах. Но на всем пространстве, на сколько хватало глаз, ни танков [1] Так в нашей эскадрилье называли «мессершмиты». — С. Я. 139 не видно, ни даже малейшего облака пыли. Идём вдоль дороги. Есть!.. Направо и налево от шоссе на поля отходят тоненькие, еле заметные ниточки следов от гусениц — для нетренированного глаза они не заметны с большой высоты. Обрываются у копен сена. Обратных следов нет. Значит, здесь замаскировалась, решив передневать до ночи, вражья сила. Теперь нетрудно определить количество и направление движения танков. Чтобы не показать противнику, что он обнаружен, летим прежним курсом, включив аппарат. Это для того, чтобы иметь документ и проверить самих себя. Всякое ведь бывает. Случается, молодой разведчик прилетит с задания, докладывает: «На участке дороги „Н" до пункта „С" обнаружил шестьсот машин, объект сфотографировал». Потом выясняется: летая на большой высоте, он принял тени, падающие от деревьев на дорогу, за автомашины... Впрочем, снимки нужны не только для контроля и самоконтроля. Опытный дешифровщик увидит на них много такого, что обычно ускользает от внимания при непосредственном наблюдении. Разве в состоянии человеческий глаз приметить в хитросплетении траншей и ходов сообщений, например, огневые средства? Нет. А без вскрытия системы обороны не проводится ни одна крупная наступательная операция. * * * Проснулся я от предутренней прохлады, быстро вскочил и зашагал на КП. За столом там сидел дежурный офицер штаба 8-го гвардейского бомбардировочного полка. Он попросил подробней рассказать о результатах вчерашней разведки. Слушая, водил огрызком карандаша по карте и тяжело вздыхал. В землянку вошел командир полка, за ним гурьбой летчики. Увидев меня, командир протянул руку: — Уже готов? Ну, привози нам быстрее цели посолидней. Чистого неба тебе!.. Я поблагодарил и вышел из землянки. В разведку вылетели сразу три экипажа: Ярославцева, Гурова и мой... Набирая высоту, подлетаем к Дону. В районе Константиновской наблюдаем сплошное движение воинских колонн вперемежку с телегами, набитыми домашним скарбом. Красноармейцы помогают женщинам с детьми побыстрее перебраться на левый берег Дона. Напряженно рассматриваем землю. Впереди Тацинская. Но что это?! Ясно видим колонну гитлеровских танков и мотопехоты, которая, сокрушая все на своем пути, несется к Константиновской. Показываю Никитину. Тот бледнеет и цедит сквозь зубы: — Вот, гады! Людей давят. И остановить нечем... В висках стучит от бессильной ярости. Позади Северский Донец. Во многих местах гитлеровцы сплошными колоннами беспрепятственно прут в южном направлении. Северо-восточнее Краснодона идет бой — видимо, наши войска пытаются сдержать натиск противника. Но его танковые колонны, обтекая район боя справа и слева, продолжают движение на юг. — Сережа! — кричу я. — Видишь? Наших окружают!.. Он молча качает рукой, прося сделать несколько кренов для лучшего наблюдения. В это время вижу впереди армаду вражеских бомбардировщиков, летящих на Ростов. Их прикрывают две группы истребителей. Верхняя чуть-чуть ниже нас. Если заметят — не уйти... Я резко разворачиваюсь на солнце, даю полный газ. Летим без кислорода. Высота пять тысяч метров, дальше подниматься небезопасно. Никитин докладывает, что четыре девятки «юнкерсов» скрылись в южном направлении, истребителей не видно. Ложусь на прежний курс. На аэродром в Константиновке сбрасываем две стокилограммовые бомбы. В районах Ровеньки, Иваново, Дебальцево, Макеевка, Сталино нас обстреляла зенитная артиллерия. Когда хорошо знаешь расположение зенитных средств противника, заранее предпринимаешь противозенитный маневр: не доходя до цели, ведешь самолет с незаметным правым или левым скольжением, и снаряды всегда рвутся в стороне. Здесь нам ничего не известно, а фашистские зенитчики довольно точно бьют с первых выстрелов, поэтому приходится все время быть начеку и часто маневрировать. Просмотрев весь заданный район, возвращаемся домой. Справа но курсу — Ростов. В центре, на северной окраине и на железнодорожном вокзале полыхают по-жары. Район железнодорожной станции Шахты в огне. А на восточной окраине Новочеркасска тысячи людей с муравьиным упорством роют многокилометровый противотанковый ров, идущий с севера на юг! Хочется крикнуть им, и я действительно в ярости кричу: «Что вы делаете! Вас же с тыла обходят!» Никитин дергает меня за рукав и изумленно таращит глаза. Я тычу пальцем вниз. Он сокрушенно качает головой и гладит меня по рукаву — старается успокоить... Константиновская и район переправы окутаны дымом. Все новые и новые группы бомбардировщиков пикируют на переправу. Вода бурлит. Лодки и прочие плавсредства, на которых переправляются беженцы и войска, разлетаются в щепки. Изредка вспыхивает факелом сбитый бомбардировщик — это наши ястребки, прорвавшись сквозь мощный заслон истребителей противника, делают свое дело. Дон кажется огненным... Почти одновременно со мной прилетел Ярославцев. Он выполнял разведку правее меня. Обстановка там была не легче. Немецкие войска рвались к переправам у Николаевской, Цимлянской и Серафимовича. * * * Следующий день был еще более напряженным. Некоторые из нас сделали по три боевых вылета. Экипаж лейтенанта Гурова с подбитым мотором произвел вынужденную посадку на другом аэродроме. Туда 140 срочно послали техников Пронина и Позднякова. К исходу 22 июля противник на двухсоткилометровом участке от Цимлянской до Ростова вплотную подошел к Дону. Наши наземные войска (51-я армия у Цимлянской и Николаевской, 37-я у Константиновской и 18-я у Ростова на левом берегу Дона) спешно строили оборону. Прилетел представитель 4-й воздушной армии, и наши разведданные потекли по всем каналам. В промежутках между вылетами летный состав, спасаясь от жары, собирался в тени деревьев у своих самолетов. Беседа, конечно, была одна — о положении на фронте. Каждый из нас понимал сложность обстановки, но никого не покидала уверенность, что успех противника временный. Во второй половине дня к нам подошли три летчика соседнего полка, незнакомый капитан и два лейтенанта. Правая щека капитана нервно подергивалась. Лейтенантов мы знали. Это были Коля Застоин и Коля Смирнов. Капитан, не поздоровавшись, оглядел нас сурово и сказал: — Дайте три самолета, нам летать не на чем. Вы тут прохлаждаетесь, а немец к Дону прет. Прикрыли свои самолетики веточками и баланду травите. Что, шкуру бережете?.. Сопровождавшие его летчики энергично поддакнули. Столь неожиданное требование и незаслуженное обвинение озадачили нас. Мы с минуту удивленно смотрели на капитана. Затем к нему подскочил горячий Фарваз: — Ты что сказал, а ну повтори! Ты сколько сегодня сделал вылетов? — Четыре! — зло ответил капитан. — Мы не меньше сделали и еще раз пойдем. Пойдем не как ты: туда-сюда тридцать минут, а на три часа. Почему обижаешь? Капитан презрительно посмотрел на Фарваза, а правая щека его стала дергаться еще больше. Штурман эскадрильи Сергей Мацаков остановил Фарваза. Он пригласил летчиков присесть в тень и поговорить по душам. Капитан отказался. — Нам некогда с вами разводить тары-бары, немец ждать не будет!.. Мацаков вскочил: — Ах так! Тогда забирайте наши машины, а мы посмотрим, как вы на них навоюете. — И зашагал к самолетам. Мы недоуменно переглянулись и последовали за ним. У капитана вырвался вздох облегчения. Сергей Мацаков попросил снять маскировку с самолетов ПЕ-2 и ПЕ-3-бис и открыть бомболюки. Затем пригласил гостей заглянуть в них. Те посмотрели и недоуменно уставились на Мацакова. — Это разведывательные самолеты, — начал пояснять Мацаков. — В бомболюках расположена фотоаппаратура, все замки бомбодержателей сняты. А другая машина — двухместная. В бомболюках два крупнокалиберных пулемета, в носу пушка и пулемет, фотоаппаратура в фюзеляже, тормозных решеток нет, по- этому производить бомбометание с пикирования на этом самолете нельзя. Там, где место для стрелка-радиста, установлен дополнительный бензобак — это в полтора раза увеличивает дальность полета. Самолет может быть использован в качестве высотного истребителя. Можно еще, правда, подвесить две бомбы, но сбрасывать их надо с горизонтального полета. Посмотрев на гостей, Мацаков спросил: — Ну, как, берете? Те смущенно переглянулись. — А то давайте меняться, — продолжал Мацаков. — Я с удовольствием летал бы в бой на бомбардировщике. С большим бы удовольствием уничтожал гадов, чем мотаться в одиночку в глубокий тыл противника. Вразумительный рассказ Мацакова успокоил капитана. Он поднял голову и тихо сказал: — Извините, ребята, погорячился... Сегодня сбили три наших экипажа, моего друга убили, хотел отомстить... И не на чем. Он вяло повернулся и медленно пошел. Мы молча смотрели ему вслед. Вдруг он остановился. Подошел к Фарвазу: — Прости, дружище. Нервы подкачали. Фарваз расплылся в добродушной улыбке и во всю глотку гаркнул: — Чистого неба тебе, капитан! На следующий день летчики 8-го гвардейского полка потеряли два своих последних бомбардировщика и вечером улетели в тыл на новое укомплектование и формирование. * * * Фашистские войска полностью захватили правобережье Дона, расширили плацдармы на левом берегу. Помогая наземным частям, летчики 4-й воздушной армии уже четыре раза разрушали переправы у Константиновской, Николаевской, Цимлянской и Ростова. Это позволило на несколько дней задержать дальнейшее продвижение против-ника, гитлеровцам пришлось использовать для переброски войск только ночное время, днем они вынуждены были разводить понтоны и располагать их вдоль берега. Но мы обнаруживали понтоны и там. 27 июля. Наш ПЕ-3-бис, чьи запотевшие от утренней росы крылья еще не обсохли, поднимался навстречу солнцу. Сегодня нам предстоит просмотреть и сфотографировать все переправы на Дону. Высота четыре с половиной тысячи метров. Скоро заходить на боевой курс. Сделал крен влево, и тут же увидел под нами вырисовавшийся силуэт «мессера», ниже его обозначился второй. Стервятники, как видно, не думали встретить нас до линии фронта. Тут мне бросилась в глаза закругленность консолей плоскостей. Обычно у «мессершмиттов» они прямоугольные, «обрубленные». Что за притча? Вдруг наши? Нет, профиль «мессершмитта» хорошо нам знаком, это, видимо, модернизация. Да и разбойничья повадка — под- 142 крадываться с хвоста — выдавала с головой. Кроме того, нашим истребителям здесь совершенно нечего делать. Еще с десяток-другой секунд — и будет поздно. Раздумывать некогда. Кричу Никитину: «К пулемету! Иду в атаку! „Мессы"!». С левым полупереворотом бросаю самолет в пикирование. Ловлю самолет в прицел и нажимаю на все гашетки. «Месс» метнулся в сторону. Я чуть довернул и снова нажал на гашетки. Он клюнул носом и задымил. Боевой разворот. Где-то болтается второй «месс»? А вот и он. Пробует атаковать, но как-то несмело. Заградительные очереди наших пулеметов заставляют его резко спикировать и ретироваться. Прошу включить фотоаппарат: возможно, сумеем потом найти на пленке место падения «месса». Разведку пришлось выполнять по очень изломанному маршруту, резко менять курс, уходить от истребителей противника. В этот день нам всем пришлось очень тяжело. Экипаж Гурина с Закревским «мессы» загоняли так, что им пришлось садиться в Сталинграде. За каждого сбитого разведчика немецкие истребители получают крест и две тысячи марок, за нами охотятся, и врагу уже удалось подстеречь два наших экипажа — Михаила Ярославцева со штурманом Михаилом Поспеловым и Петра Довгаля со штурманом Юрием Юрченко и стрелком-радистом Григоренко. Их сбили прямо над аэродромом. Нам пришлось перебазироваться. Вскоре после нашего возвращения на аэродром приехал командир 219-й дивизии полковник Батыгин. Меня вызвали на КП. Я лично с командиром этой дивизии не был знаком, но слышал о его крутом нраве. Непосредственно ему мы не подчинялись, но командир дивизии есть командир дивизии... Направляясь на КП, я подумал, что он, наверно, хочет уточнить цели. К командному пункту прижалась легковая машина с открытым верхом. В ней стоял стройный полковник. Он энергично жестикулировал и что-то резко выговаривал группе офицеров. Рядом с полковником сидела миловидная женщина. Это была его жена, летчик связи. Я доложил о себе. Полковник резко обернулся и несколько секунд изучающе смотрел на меня. Затем неожиданно гаркнул: — Это ты летал в пять часов на разведку? Не чувствуя за собой никакой вины, я молча кивнул головой. — Вел бой с «мессами»? Я опять утвердительно кивнул головой. — Так почему же в своем донесении не указал, что сбил «месса»? — Разведчик докладывает только то, что твердо знает, — резко ответил я,— а о том, что самолет сбит, у меня нет подтверждений. — А это что?! — продолжал он, вытаскивая из кармана какие-то клочки. — Пехота видела твой бой! К ним упал твои немецкий «сувенир», только и осталось, что эти клочки удостоверения. Но они нам не менее ценны, чем твоя разведка и сбитый стервятник. Из них стало ясно, что на Южный фронт переброшена большая группа асов ПВО Берлина. На следующий день мне вручили газету, где рассказывалось, как я сбил стервятника. * * * Сегодня познакомился с командиром эскадрильи соседнего полка Иваном Константиновичем Борониным. Это произошло так. Я подшивал свежий подворотничок, и тут увидел подходившего ко мне худощавого майора. Он шел неторопливо, чуть ссутулившись. На его гимнастерке поблескивали ордена Ленина и Красной Звезды. Я быстро надел гимнастерку, встал. — Здравствуйте! Майор Боронин, — представился он. — Мне рекомендовал побеседовать с вами ваш командир эскадрильи. Передо мной стоял человек, о котором я слышал много хорошего. На меня внимательно смотрели чуть зеленоватые глаза. Продолговатое загорелое лицо с впалыми щеками, несколько удлиненным носом и выразительными губами было спокойно. Во внешности — ничего героического. Он притягивал к себе спокойным, умным взглядом добрых глаз и своей скромностью. Боронин сказал: — Не смогли бы вы мне показать ваш самолет и рассказать о сегодняшнем бое? Сами понимаете, каждая новинка противника нам дорого обходится, пока не узнаешь сильные и слабые его стороны. Я обстоятельно рассказал ему о сегодняшнем бое и о своем самолете. Он внимательно слушал, изредка задавал вопросы. Его особенно заинтересовали предкрылки, которые позволяли на малых скоростях выполнять глубокие виражи с малым радиусом, что давало возможность резко маневрировать и быстро заходить противнику в хвост. Он с интересом осмотрел вооружение и фотооборудование. — Спасибо, Серафим Вадимович, отличная лекция! После разбора боя он попросил рассказать о себе. Я постарался быть кратким: «Ровесник Октября. Школа, комсомол, ФЗУ. Токарь ленинградского завода „Электрик". В 1935 году — Ленинградский аэроклуб. Летно-инструкторская школа. До финских событии работал командиром звена в аэроклубе, выпустил более сотни курсантов. В первый же день войны бомбил танковую колонну Гудериана на Варшавском шоссе. Участвовал в обороне Москвы, а теперь перебросили сюда. Что еще? Мама — в блокадном Ленинграде, работает воспитательницей... Холост. Дал зарок — до конца воины не жениться». Рассказал о себе и Боронин: — Предельно ясно, Я родился на восемь лет раньше вас. Мои родные места неподалеку отсюда — в Сталинградской области. Есть такой хуторок Титовский. Большая крестьянская семья, рано остались без отца, пришлось его заменить. С детства увлекся техникой. Сначала освоил трактор, затем в небо потянуло. Закончил авиационное училище. Потом война с бело- 143 финнами. Семьей обзавелся еще до войны. У меня наследник растет — Эдька. Как они там?.. Я спросил: — Товарищ майор, а что случилось с вами позавчера? — Дело обычное — подбили. Летели на разведку цели. Взяли с собой бомбы. Все было хорошо, задание выполнили. Следовало уже возвращаться: целей для бомбометания выявлено предостаточно. Но хотелось найти что-то особо крупное. И вот под Тацинской видим: на заправке стоит большая группа танков. Эффект от бомбометания был большой, но и нас прихватили «хейнкели». Штурман Петров и стрелок-радист Хайрулин двух сбили. Но тут подоспели еще два «месса» новой модификации — такие, какой вы сбили. Все мои маневры ни к чему не привели. Радиста ранило, турельную установку заклинило. В общем, подожгли один мотор. Тянул к своим, сколько мог. Как только перелетели линию фронта, штурман и радист выпрыгнули с парашютом и благополучно приземлились. Тем временем самолет почти весь охватило огнем, и выброситься нельзя — внизу люди, техника, станица. Потянул немного и посадил на живот в поле. Самолет сгорел. С экипажем еще не встретился, но я уверен: скоро подойдут. Мне повезло. Шел пешком и набрел па полевой аэродром, где увидел брошенный И-16: местные жители рассказали, что летчика ранило, и они его отвезли в госпиталь. Опробовал самолет — все в порядке. Вот на нем и прилетел: не оставлять же противнику. На чистом небе стали появляться звезды. Запели свою песню сверчки. Мы не заметили, как стемнело. Поднимаясь, Боронин сказал: — Пойдемте поужинаем. Рад был с вами познакомиться. Тогда я еще не предполагал, что наше знакомство выльется в большую мужскую дружбу, что он через несколько дней выручит наш экипаж из большой беды. Молча шагая, каждый думал о своем. Перебирая в памяти нашу беседу, я все больше проникался уважением к этому скромному, необычайно храброму, талантливому летчику-командиру. Взять этот его полет: разве на доразведку цели он не мог послать любого командира звена или опытного летчика? Мог, но ребята многократно летали и вылетались, а он своим примером увлекал их еще на одно усилие. Разве, отправляясь на доразведку, обязательно надо было брать с собой бомбы? Нет. Но он их взял, чтобы использовать хоть малейшую возможность нанести врагу урон. И не просто урон, он эти бомбы сбросил не на случайные объекты, а в одиночку, без прикрытия искал цель «пожирней». Разве он не имел права покинуть горящий самолет, который в любую минуту мог взорваться? Имел, но внизу были люди. Разве нужно ему было перегонять случайно попавший истребитель, на котором никогда не летал? Но он не мог оставить его врагу. Этот самолет еще послужит Родине. Авиация — особый род войск. Командир авиационного полка, эскадрильи не может руководить боем со своего полкового КП или с КП, перенесенного на какую-нибудь заоблачную высотку. Они всегда должны быть впереди, участвуя в бою. Более сотни раз уже водил майор Боронин своих подчиненных на удар по врагу. Десятки раз брал на себя самые ответственные одиночные задания. Ивану Константиновичу не требовалось прибегать для защиты или поднятия своего авторитета к властолюбивой неприкосновенности, к внешней напыщенности и к повышенному тону. Не было в этом необходимости. * * * Забрезжил новый тревожный рассвет. Как там у переправ на Дону? Сумели наши сбросить противника с плацдармов? ...Команд на подъем у нас обычно не было. Предутреннюю тишину разрывал рокот опробуемых моторов. Они натруженно гудели. Летчики молча шагали к своим самолетам. На противоположном конце аэродрома готовились к бою бомбардировщики соседнего полка. В общую симфонию привычного для уха рокота моторов врывались и диссонансные звуки дробных выстрелов газов из выхлопных труб. Это техники пытались за ночь из двух, трех отработавших свой ресурс самолетов сделать один. Изношенные моторы старчески кашляли. Первыми на разведку вылетели экипажи Гурова и Рыбачука. Не успели их самолеты растаять в предутренней дымке, как за ними ушли два звена бомбардировщиков соседнего полка — наносить удар по переправам и скоплениям войск противника. Фронтовой рабочий день начался. Через сорок минут благополучно вернулись наши соседи. Сегодня они начали очень рано. С первыми лучами солнца были уже над целью. Видимо, хотели использовать внезапность и компенсировать отсутствие мощи более частыми вылетами. Вернулись с задания и наши экипажи. Они кратко проинформировали: фашисты у Цимлянской, Николаевской, Константиновской и Ростова расширили плацдармы. За ночь успели перебросить значительное количество войск и техники. На некоторых участках глубоко вклинились в нашу оборону. Все прикрывается мощным зенитным огнем, и, тем не менее, наши соседи очень удачно разнесли переправу у Константиновской, которая в это время была забита сплошным потоком войск. Очевидно, противник не ждал их так рано. Противодействий со стороны истребителей не было: проспали голубчики! Теперь жди от них яростного натиска. Наземные войска этого им не простят... Следующая очередь — нашего экипажа. Летим на ПЕ-2, с нами стрелок-радист Лисицын. Просматриваем и фотографируем район переправ и плацдармов. Над каждым из них роем вьются, «мессы», Огненным 144 коридором обозначается район соприкосновения войск. Да, противник глубоко вклинился в нашу оборону, особенно у Николаевской. В районе Константиновской противник ведет работы по восстановлению разрушенной переправы. Над ней особенно много истребителей. Ясно, дело идет к наступлению, если даже днем открыто перебрасываются войска. — Впереди по курсу, справа, с аэродрома взлетели четыре «мессера», идут в нашем направлении, — доложил Лисицын. Это Новочеркасск. Слева впереди дымящийся Ростов, там уже бесчинствуют оккупанты. — Взлетела шестерка «мессеров», — вновь слышу доклад радиста. — Первая четверка идет с набором по нашему курсу, высота полторы тысячи метров. Взлетевшую шестерку я сам увидел — берут в клещи. Даю команду: — Радисту все внимание на истребителей. Штурману продолжать разведку. Приступаю к маневрированию. Резко разворачиваюсь на восток. Через несколько минут радист сообщает: — Первая четверка следует курсом на север. Вторая группа из шести «мессеров» идет за нами. Высота — две тысячи метров. Так. От первой группы, кажется, оторвались. Попробуем уйти и от второй. Делаю энергичные маневры и беру курс на запад, продолжая вести разводку. Снова голос радиста: — Шестерка вновь развернулась и следует за нами. Выполняю частые и резкие маневры, но они ни к чему не приводят. Наш самолет четко виден в безоблачном небе. Истребители продолжают сокращать дистанцию. Надо что-то предпринимать. Нас преследуют опытные асы — видно по почерку. Идут спокойно, развернутым фронтом, повторяя все наши маневры. Умело перестраиваются в правый или левый пеленг, отсекая пути отхода. Это похоже на игру кошки с мышкой, которая, поймав жертву, тешится с ней, не давая юркнуть в норку... Надо искать выход. От шестерки «мессеров», да еще в глубине территории, занятой противником, одному уйти почти невозможно. Решаюсь использовать испытанный маневр, который ныручал нас еще под Москвой — уходить продолжительным отвесным пикированием. Он сложен и опасен, но другого выхода нет. Летный состав бомбардировочной авиации в училищах, строевых частях этому маневру не обучали. Он возник на фронте. Обычные попытки бомбардировщика или разведчика уйти от истребителя на пикировании даже под большими углами не всегда приносили успех. Беда в том, что преследование психологически очень действует на летчиков, особенно на молодых. Многие стараются быстрее уйти, жмут, как мы выражались, «на все газы», стремятся увеличить скорость пикированием, но истребители, имея возможность держать цель в поле зрения, легко их настигают. Вот почему многие считали пикирование неприемлемым. Немало удачливых товарищей, которым посчастливилось писать послевоенные мемуары, отрицают его и сейчас. Меня же оно не раз выручало в самых критических ситуациях. Речь идет не просто об уходе от истребителя на отвесном пикировании, а о комплексе маневров, в который оно входит главным элементом. Успех его в равной степени зависит от правильного выбора момента ввода в пикирование, наличия запаса высоты и крепкого здоровья, в особенности, нервов. Отвесное пикирование под углами, близкими к девяноста градусам, требовало определенной летной подготовки, а сам момент ввода в пикирование, — четкого психологического расчета. Нужно было подпустить истребителей противника на близкую дистанцию, при этом пилотировать самолет на минимальной скорости. Затем резко бросить его в отвесное пикирование, лучше с малым доворотом под строй истребителей. Получается, что разведчик падает под прямым углом, почти отвесно, словно проваливается и моментально исчезает из поля зрения преследователей. Идя в атаку на максимальной скорости, они проскакивают над тобой уже где-то впереди. И обычно теряют самолет из своего поля зрения. На фоне земли он почти не виден. При отвесном пикировании для наблюдателей самолет теряет привычные глазу очертания, сливается с местностью. Если же противник все-таки сумеет через некоторое время отыскать тебя и пойти за тобой, то ненадолго: за это время «пешка», у которой хорошо обтекаемые аэродинамические формы, быстро разгоняется до скорости восемьсот километров в час и, благодаря массе, в несколько раз большей, чем у истребителя, долго удерживает эту скорость по инерции. И врагу уже не догнать. Кстати сказать, истребители почти никогда не сбивали пикирующие бомбардировщики во время отвесного пикирования, а только на подходе к цели, при выходе из пикирования и при отходе от цели. На своем самолете я хорошо отработал этот маневр. Вот уже все члены экипажа плотно привязались ремнями, так как при резком воде в пикирование тебя отрывает от сиденья и ты продолжительное время висишь на ремнях. Поскольку при сложившейся обстановке маневр этот желательно было выполнять ближе к линии фронта, я развернулся на юг, дал полный газ и полез в высоту. Мы летели без кислорода, а высота уже около шести тысяч метров. Не хватает воздуха. Делаю глубокие ровные вдохи. Ни одного лишнего движения — это сохраняет силы. От кислородного голодания можно незаметно уснуть. Во рту страшно пересохло. Веду самолет точно по курсу, никаких маневров — это усыпляет бдительность противника. Моторы успокаивающе рокочут, поднимая нас все выше. Впереди линия фронта. Экипаж все время докладывает: 145 — Идут левым пеленгом, дистанция — тысяча пятьсот, тысяча, восемьсот... Высота шесть тысяч двести метров, дальше лезть нельзя. В наушниках слышится тяжелое дыхание ребят. Надо ускорить маневр. Это можно было сделать раньше, но я увлекся — хотелось ближе подойти к линии фронта. Сбавил газ, уменьшил скорость, даю возможность истребителям быстрее приблизиться. Уже не слышу докладов. Поворачиваюсь к Никитину. Он спокойно сидит на своем месте, склонил голову над планшетом и как будто спит... Я понимаю — экипаж обессилел от кислородного голодания. Да и сам чувствую во всем теле вялость. Плавно доворачиваю на истребителей — они уже метрах в шестистах. Закрываю шторки моторов, чтобы не переохладить их на продолжительном пикировании, убираю газ, резко перевожу самолет в отвесное пикирование. Я даже не заметил, как мы проскочили перед носом истребителей. Меня оторвало от сиденья, и я повис на ремнях. Неприятное чувство: как будто мы и самолет падаем раздельно. Смотрю па приборы; стрелки высотомера бешено вращаются; стрелка Показателя скорости, подойдя к цифре семьсот, замедляет свой бег. Самолет чем-то недоволен — он кренится вправо. Штурвалом предупреждаю его недовольство. Пысота — около трех тысяч метров. Начинает больно ломить барабанные перепонки. Слышу протяжные крики Лисицына. Вилимо, полностью пришел в себя и старается этим способом уравновесить резкий перепад давления и уменьшить боль. Сам ворочаю челюстями и также ору во всю глотку: «Хочешь жить — терпи!..» Скорость подошла к отметке восемьсот. Капоты моторов от сильного напора воздуха начинают вспухать. Штурвал полностью отдан влево — самолет хочет лечь на лопатки, это результат неточной регулировки и отсутствия компенсаторов рулей для таких скоростей. Я сквозь зубы кричу: «Погоди, миленькая, сдаваться! На лопатки ложиться рано!..» Все! Пора выводить. Теперь ни один черт за нами не угонится. С усилием, плавно жму штурвал на себя — самолет нехотя поднимает нос. В висках словно молоты стучат, в глазах расплылись радужные круги, свинцовое тело вдавилось в сиденье. Мелькает шальная мысль — «не провалиться бы...» Невыносимая боль в ушах, многопудовая тяжесть во всем теле, которая, кажется, хочет выдавить все внутренности, инстинктивно заставляют быстрее выйти из пикирования. Но мелкая вибрация крыльев самолета предупреждает: спокойно, слишком велика перегрузка, самолет может развалиться... Упорно продолжаю плавными ступенчатыми движениями выводить самолет в горизонтальный полет. На глаза набегают крупные капли пота, но не поднять руки, чтобы их смахнуть. Высота две тысячи метров. Самолет в горизонтальном полете несется с непривычной скоростью. Несколько минут иду прежним курсом, не в состоянии пошевелиться. Наконец собираюсь с силами, поворачи-ваюсь к Сергею, вижу: вопрошающе смотрит на меня и что-то кричит, но я его не слышу. Показываю руками: вышли, мол, из пикирования, все в порядке... Делаю несколько змеек, просматриваю воздух — истребителей нигде не видно. Доворачиваю курсом на Азовское море. Больно тряхнуть головой, сильно ноет левое ухо. Постепенно доходят звуки работающих моторов. Эта довольно странное чувство — летишь и не слышишь даже посвиста самолета. Пролетели минут пятнадцать. Стали прослушивать друг друга. Голоса доносятся издалека, как будто раковины ушей плотно заткнуты пальцами. Боль поутихла. Спросил о самочувствии, хотя и так знал, что неважное. Однако предупредил экипаж, что нам необходимо довыполнить задание. На это никто ничего не ответил... Мучительно трудно начинать все сначала, но мы опять медленно ползем на спасительную и одновременно предательскую высоту. Заходим через Мариуполь в тыл противника и благополучно исследуем оставшуюся часть маршрута. ...Земля опалила нас жаром. От резкого перепада температуры и давления мы ослабели окончательно. Из кабины нам помогали вылезать техники. Немного отдохнув, мы вместе с техниками ползали по самолету, тщательно осматривая каждую заклепку: самолет перенес большие перегрузки, и что-то могло не выдержать. И действительно, найдено было несколько ослабленных узлов и два сорванных замка у капотов моторов. Над аэродромом стоял непрекращающийся гул моторов. Это напряженно работали соседи. У них не вернулись два экипажа, но, кажется, обошлось благополучно, сели где-то на вынужденной. Тревожно подумал о Боронине: он беспрерывно водил своих, орлов в бой. Прилетел представитель 4-й воздушной армии, дал команду на перебазирование наземного эшелона. Стало ясно: противник прорвал нашу оборону, и, выйдя на степные просторы, мог пожаловать к нам в ближайшее время. В разведку вылетел капитан Стучков на самолете ПЕ-3-бнс, со штурманом Белоусовым. После выполнения задания он должен был сесть на новую точку базирования, но где-то в районе Егорлыкской их подбили. Стучков сумел выпрыгнуть на парашюте и попал в расположение своих войск. Сережа Белоусов погиб. Потеряв еще одного боевого товарища и самолет, мы отходили на юг. * * * За несколько дней танковые и механизированные колонны фашистов щупальцами спрута глубоко проникли на территорию Кубани, Ставрополья и левым флангом поползли к Сталинграду. Преодолевая сопротивление наших войск, они стальными гусеницами утюжили главные магистрали на Котельниково, Ставрополь, Армавир, 146 Краснодар, подбираясь к предгорьям Кавказа. Рассвет на новой точке базирования застал летный состав крепко спящим в одном из сараев на окраине аэродрома. Я проснулся внезапно. Открыл глаза и увидел Лисицына. Он шепотом, чтобы не разбудить остальных, передал: — Товарищ командир, начальник штаба вызывает наш экипаж на разведку. Я разбудил Никитина, и мы зашагали на стоянку. Там нас уже поджидал начальник штаба, который поставил перед нами задачу. С первыми лучами солнца взяли курс на Дон. Судя по всему, изменений погоды не предвиделось. Придется опять лететь на высоте с голодным кислородным пайком. Дороги от Сальска и Егорлыкской пылили бесконечным серым шлейфом. Трудно было разобрать, кто где: отступающие и наступающие двигались в южном направлении. Но вот между Песчанокопским и Красногвардейским удалось различить несколько десятков быстро перемещающихся колбообразных капель. Они быстро обгоняли колонну. Сделал глубокий крен, показал Никитину: — Немецкие автоматчики на мотоциклах. Лисицын, передайте данные. Переправы у Никольской, Константиновской и Ростова работали с полной нагрузкой. По ним сплошной зеленовато-серой цепочкой ползли войска. В районе Никольской за нами увязалась пара истребителей, но мы быстро от них оторвались. Взяли обратный курс. Над дорогами от Ростова к Тихорецку, Кропоткину и в сторону, на Кореновскую, поднималась пыль — по ним сплошным потоком двигались войска. Постепенно снизившись, в створе Кореновской развернулись курсом на аэродром. Но что это? Все впереди покрыто безбрежным сероватным одеялом. Небо чисто. Откуда же взялись облака? Продолжаем снижаться. Высота — тысяча... Пятьсот... Вот уже сто метров, а мы никак не можем добраться до верхней кромки... — Туман! — кричу Никитину. — Дело плохо, горючее на исходе Пробую пробить туман — осторожно ныряю в молочный водоворот. Стрелка высотомера подходит к нулю — никаких признаков земли. Дальше спускаться нельзя, можно «поцеловаться» с любым строением или прямо с землей. Резко беру штурвал на себя и тут же выскакиваю на «божий свет». Идем дальше. По расчету времени должен быть аэродром. Справа одна за другой из облачного покрова, как пробки из бутылок шампанского, свечой выскакивают красимо ракеты. Вот он, аэродром. Но что делать? Горючего осталось максимум минут на двадцать. Пошел с набором — необходимо иметь запас высоты. А под нами безграничное море тумана. Лихорадочно обдумываю решение. Проще всего покинуть самолет на парашюте. Но тогда ты не летчик. И так не на чем летать. Надо спасти самолет, но как? Попытаться повернуть на запад — там противник. А может, сесть вдали от дорог (немец прет пока только по главным магистралям), там достанем бочку бензина у местного населения или ночью выкрадем у немцев бензовоз... Наконец отдаю команду: — Штурману и стрелку-радисту покинуть самолет! Сам попытаюсь сесть в поле, у кромки тумана, между центральными дорогами. Беру курс па запад. Выполняйте! Минута молчания. Спрашиваю: — Почему не выполняете приказания?! Каждая минута дорога, могу не дотянуть... — Остаемся с вами, товарищ командир, — слышатся спокойные голоса. — Спасибо. Передайте решение на землю. Квадрат посадки сообщим дополнительно. Теперь все внимание вперед. Стрелка бензиномера катастрофически приближается к нулю, а конца тумана не видно. Веду машину на самом экономичном режиме. Впереди засерело. Но дотянем ли? Стрелки бензиномера на нуле. Но моторы работают. Это, видно, сливаются остатки. Мелькает мысль: «А возможно, бензиномеры врут?..» За кромкой тумана стали видны чистые квадраты полей, окаймленные невысокими посадками. — Передайте: будем садиться примерно километрах в тридцати западнее Изобильной. — Передал, получил квитанцию, — доложил Лисицын. В этот момент один за другим замолкли оба мотора. По нервам рвануло так, как будто у тебя один за другим выдернули два здоровых зуба. Я тут же немного выпустил закрылки, улучшая тем самым планирующие качества самолета, и он пошел к земле. Высота быстро падает. Впереди показалась приличная площадка. Впрочем, сверху все кажется коврово-гладким. Нацелился на нее, чуть довернул и выпустил шасси: «Ну, милые, не подведите!» Они четко стали на замки, с пристуком. Так бывает, когда с усилием натягиваешь сапог, и он вдруг хорошо проскакивает на свое место. Я скомандовал: — Крепче держитесь, самолет может скапотировать, площадка неизвестна! (Пожара я не боялся: горючего ни капли.) Туман подкрадывался к самой кромке площадки, которая была невелика. Пришлось подскользнуть, теряя высоту, чтобы точно приземлиться за кромкой тумана. Режу колесами податливые его клубы, и самолет мягко касается земли. Все чувства направлены на одно — как встретит нас земля? Кажется, гостеприимно. Слегка пробую тормозить. Хорошо... Еще... еще — самолет останавливается. Звенящая тишина. Пережитое напряжение приковало меня на несколько минут к сиденью. И этого было достаточно, чтобы туман бесшумной волной накрыл самолет. Он настолько густ, что совсем не видно даже консолей крыльев. Никитин тихо открыл нижний люк и вылез. Я откинул колпак, сполз с плоскости. Из тумана вышел Лисицын. Страшно захотелось курить. Я жадно затянулся и вместе с товарищами лег на траву. Что-либо предпринимать не было смысла. Решили подождать, 147 когда рассеется туман. Вскоре стал веден весь самолет. Туман из бело-молочного постепенно превращался в серую дымку. По всему чувствовалось, что он долго не продержится. Проскочил сквозь него один лучик солнца, второй, третий... Туман стал отступать. Неожиданно звук, похожий па выстрел, разорвал тишину. Мы вздрогнули. Послышалось ритмичное позвякиванне колокольчиков. Ага! Где-то поблизости пасется стадо, и пастух кнутом наводит порядок в своем хозяйстве. Мы переглянулись и тихо засмеялись. Я обошел поляну, прикинул ее размеры и затем распорядился: — Штурман остается здесь. В случае появления противника самолет сжечь, самому пробираться к своим. Радист пойдет со мной на разведку. Бесшумно двинулись на звуки колокольчиков. Сквозь листву увидели небольшое стадо коров. Вдоль посадки, с закатанными штанинами, в полотняной рубашонке, не обращая внимания на колючки, спокойно вышагивал босыми ногами пастушок. Через одно плечо у него была перекинута парусиновая сумка, очевидно, с провизией, а с другого свисал кнут. Все, казалось, спокойно. Мы окликнули пастушка: — Здорово, хозяин! Как дела? Он обернулся, вытаращил на нас испуганные глаза и замер на месте. Я заговорил: — Ты, сынок, не удивляйся, мы советские летчики. Самолет нас немного подвел. Вот хотим попросить тебя о помощи. Но это, брат, секрет... Ты пионер? Последний вопрос вывел его из оцепенения. Выражение лица быстро изменилось. Теперь он разглядывал нас уже с удивлением и любопытством. Сообразив, в чем дело, важно ответил: — Мы пионерскую клятву могем держать, мы казаки... — Затем, чуть помедлив, спросил: — А вы взаправдашние летчики? — Самые настоящие, давай знакомиться. Вероятно, ему впервые приходилось видеть летчиков. Он осторожно подошел ко мне и представился: — Сашко. — Далеко, Сашко, до деревни? — Та не, хутор недалече, километра три. — А немцы есть в хуторе? — Нима, мы далеко от дороги. — И, осмелев, попросил подержать шлемофон. Я надел на его косматую, давно нечесанную голову шлем, опустил на глаза очки. Он блаженно улыбался и зачарованно сверкал глазами через стекла очков. Шлемофон больше всего убедил его в том, что мы настоящие летчики. Он деловито спросил: — А какие дела надо делать, чтоб помочь вам? Я усе сделаю. — Сразу видно сообразительного пионера и делового человека. Расскажи сначала, Сашок, кто живет в хуторе? — Сейчас одни бабы остались. Только один казак, дедусь, сторож МТС. — При упоминании МТС мы переглянулись с Лисицыным. — А нет ли на МТС бензина, нам очень нужно для самолета. — На МТС нима, дедусь усе позакапувал. Но знаю до одной бочки, куда он сховал. Даже трахтор так сховал, что и с собаками никто ни сыщет... — Ясно, Сашок. Теперь покажи, как ближе к хутору пройти и дедуся разыс- кать. — Та я ж вас сам быстренько доведу. — А коровы? Он удивленно посмотрел на нас и даже с какой-то обидой отчеканил: — Так людей же нужно выручать! Я похлопал его по плечу, и мы двинулись в путь. Мальчонка размашисто, по-мужски, зашагал впереди. Мы еле поспевали за ним. Показался хутор. На всякий случай отстегнули кобуры и переложили пистолеты за пазуху. В хуторе было дворов тридцать. Примерно за полкилометра нас заметили, и босоногая ватага ребятишек кубарем понеслась навстречу. Не добежав метров двадцать, остановились. Я с ними поздоровался. Важно шагавший Сашко подозвал четверых. Те, осмелев, подошли. Сашко что-то шепнул им, и они опрометью бросились к стоящим неподалеку ребятишкам. Затем вся ватага, сверкая пятками понеслась в разные стороны. Я спросил Сашка: — Что это ты задумал? Теперь все вопросы нужно согласовывать со мной. — Это наша разведка, — важно ответил он, — на пять километров ни одна мышь не проскочит. И дидуся надо найтить. Я удивился его сообразительности, организаторским способностям и похвалил: — Молодец, но все-таки надо было со мной посоветоваться. У каждой избы нас встречали женщины. В их взорах было недоумение, тревога и любопытство. Я здоровался с каждой. Они молча кланялись. Сашко остановился и по-хозяйски сказал: — Ось наш сельсовет, проходите. Во! И дидусь уже мчится. Я с любопытством смотрел на рыжеватого косматенького старичка, который, пыля чириками, быстро подкатился ко мне. Он поправил изношенный картузишко с выгоревшим до серости красным околышем, расправил небольшую рыжеватую бороденку и четко доложил: — Прибыл по приказу до вас! Я поздоровался с ним за руку и спросил: — А кто у вас за председателя сельсовета? — Усе начальство с казаками в войско подалось, — ответил он, затем, приосанившись, добавил: — Меня тут за усю власть оставили. Все окружающие согласно закивали головами. Он с достоинством выпятил грудь, довольный, оглядел всех. — Просьба у нас к вам серьезная. Помогите выручить самолет — туман не позволил нам сесть на свою базу. Надо где-то бочку бензина достать. — Это мы могем. Это дело государственное, серьезное, выручим, — с важностью заключил он. — Запасец имеется и керосинчику, и бензинчику... 148 — Ясненько, папаша, это по-хозяйски,— подбодрил я его. — Но нам многовато надо — целую бочку. Он важно ответил: — Так кто же того не знает — самолету бочка бензина, что стопка горилки... Только вашего у меня одна. Я, улыбаясь, сказал: — Нашему самолету такой «стопочки» хватит долететь до своей базы. Была бы она настоящая для нашего самолета. — Затем с недоверием спросил: — А откуда вы знаете, что бензин нашинский? Он хитренько посмотрел на меня и пояснил: — Тут недалече, недельки две назад на дороге бензовоз поломался. Мы ему — рессорку, он нам — бочечку бензинчику нацедил. У меня от радости заколотилось сердце, но я постарался сдержаться. Бензовозы возят разное горючее, и его качество можно проверить только пробой моторов. Мы предложили, чтобы не терять времени, ехать с ним за бензином. Но он остановил нас. — Не, дороги гости, нихай вас тут бабы покормять как след, мы сами враз привезем. Он подмигнул нескольким казачкам, и те быстро зашагали за ним. Нас пригласили в помещение. Войдя в первую большую светлую комнату, я остановился как вкопанный. На меня, не мигая, безучастно смотрели сморщенные крохотные старички. Их насквозь просвечиваемые ручонки безжизненно лежали на коленях. Они не шевелились. Две казачки объяснили: — Это детишки из блокадного Ленинграду, пять ден как привезли. Они вже ходить помаленьку начали, а то не могли. Их кормить велели часто, но помалу. Мы их по хатам, конешно, разбираем, а утричком сюда приводим, вместе им веселее. Я прикусил губу, судорожно сжал шлемофон, рассматривая моих маленьких земляков. Мне сразу вспомнилась мать, воспитательница детского дома. Я не мог ни говорить, пи сдвинуться с места. Молчание нарушил голос Лисицына: — Мой командир тоже из Ленинграда, там у него почти все родные, ничего не получает оттуда... Ко мне быстро подошли две казачки, взяли меня под руки и увели в соседнюю комнату. Я долго не замечал заваленный всякой снедью стол. У открытых окон в палисаднике толпились хуторянки. В руках у каждой были котомки, корзины, горшки с медом и молоком... Послышалось тарахтение телеги. Запряженная парой лошадей телега неслась во всю прыть. Дидуся цепко прибрал вожжи, и кони резко остановились. Он лихо соскочил с телеги и направился ко мне: — Усе в порядке. Бензинчик первый сорт, ей-богу, первый сорт, вот понюхайте. Я подошел к телеге, мои ноздри, действительно, защекотал знакомый запах бензина. «Неужели мне так повезло?» — подумал я радостно и впервые за этот мучительный час облегченно вздохнул. Обратился ко всем: — Вот я из Ленинграда, мои товарищи из Москвы, но вместе мы защищаем нашу землю, где бы мы ни воевали. Желаю вам как можно меньше лиха видеть. Нам пора спешить к самолету. Низко кланяюсь всему обществу. Берегите ребят. Рядом стоящая казачка сквозь всхлипывание проговорила: — Та вы, наши милые, не беспокойтесь, мы ребятишков ленинградских сберегем лучше родных. Ить сколько горя они повидали. Мы ночами не спали, их выхаживали. Не беспокойтесь. Воюйте как след. Я, растроганный, поклонился всем и быстро зашагал за телегой. Прошло около трех часов, как Никитин остался один. Мы понимали его состояние. Тем радостней была встреча. Вокруг самолета собрался чуть не весь хутор, и скоро около нас появились кринки с медом, молоком, сметаной, корзины с яблоками, хлебом, пирогами, даже пара связанных гусей. Только мы начали прилаживаться, чтобы перелить бензин, как послышался рокот моторов. Пришлось приостановить работу. Я попросил всех спрятаться в посадках. Рокот моторов нарастал. Самолет летел на малой высоте. Наш самолет — СБ. Никитин влез на плоскость и стал палить из ракетницы по наклонной траектории: вверх стрелять было нельзя, могли привлечь внимание противника. Но самолет на бреющем полете ушел на запад. «А возможно, это не за нами? В эскадрилье нет таких самолетов, и вообще, сейчас не до нас»... Через несколько минут звуки моторов вновь стали нарастать. Ясно, это ищут нас. Но кто мог организовать наш поиск среди бела дня, на учебном самолете и на виду у противника? Правда, его авиация еще не успела перебазироваться на новые аэродромы и вряд ли сможет сюда достать своими истребителями. Но чем черт не шутит... СБ прошел по окраине хутора и вновь стал удаляться. Я попросил всех хуторянок выбежать на поляну и махать платками. Это, видимо, помогло. Самолет резко довернул в нашу сторону. Прошел над нами, покачал крыльями. Я быстро собрал косынки и выложил импровизированный посадочный знак «Т». Самолет вороньей посадкой мягко приземлился у «Т». Развернувшись и подрулив к нам, летчик выключил моторы. Из кабины вылез Иван Константинович Боронин. Улыбаясь, он соскочил с плоскости и попал в мои объятия. — Вижу, у вас все в порядке, — обрадовано сказал он. — Да, тут подломаться ничего не стоило. Самолет сложный, тяжелый. Откровенно говоря, никто не рассчитывал, что вы сохраните машину. Все думали, с парашютом попрыгаете. Такого туманчика мне не приходилось видеть. Так что? Своим ходом пойдете? Поделимся горючим? 149 — И горючее роздобыли, — ответил я. — Каким образом? — Это потом, Иван Константинович. А теперь давайте лучше вашим заправимся — вернее будет. Только сейчас Боронин обратил внимание на «сельскохозяйственную выставку». Рассмеявшись, сказал: — Я вижу вы славно тут устроились... Организовав цепочку, мы быстро заправили самолет. Настал момент прощания с хуторянами. Расставание оказалось тяжелым. Они всячески уговаривали нас, чтобы взяли с собой все продукты и накормили наших летчиков. Но этого сделать мы не могли. Ограниченность взлетной площадки требовала максимального облегчения машины. Тогда из общей группы хуторянок вышла пожилая казачка. В ее руках была огромная кринка с медом. Подойдя ко мне, она со слезами на глазах сказала: — Диточки мои родненькие, эту крыночку с медом возьмить от всего обчества. Нехай ваши хлопцы полакомятся, а крыночку вы нам с самолета сбросьте — то весточка от вас будет. Мы черепки соберем, на иконки положим и будем богу молиться за ваше скорейшее возвращение... Приняв дар, я низко поклонился казачке. Подошел к дедусе, крепко пожал ему руку. Он переминался с ноги на ногу и повторял: — Счастливо, сыночки, счастливо, возвращайтесь. Затем я подозвал Сашка и как можно спокойнее сказал: — До свидания, Сашок! От лица всех наших летчиков благодарю тебя. Молодец. Передай всей боевой пионерской дружине, которая находится в разведке, нашу боль-шую благодарность. Мы благополучно приземлились на своей базе. Вслед за нами сел и Иван Константинович. Нас качали товарищи. Но у меня перед глазами стояли исхудавшие лица блокадных ребятишек и печальные лица хуторян. Дороги войны не позволили выполнить их просьбу — сбросить пустой горшок из-под меда как весточку от нас. Долго я возил дорогую реликвию, стараясь сохранить ее до конца войны. Она хранилась в кабине стрелка-радиста. Но однажды на этом самолете вылетели мои боевые товарищи и не вернулись с боевого задания... Побывать в этих местах мне тоже не довелось... Наши части с боями отошли к предгорьям Северного Кавказа и намертво стали там. Мы продолжали разведку до рубежей огненного Дона. Вскоре личный состав нашей эскадрильи и 366-го бомбардировочного полка объединили в одну разведывательную часть, которая вела боевую работу в небе Северного Кавказа, Ставрополья, Кубани, Крыма и Белоруссии, участвовала в освобождении Польши и закончила боевой путь па территории поверженной фашистской Германии. Полку, которым командовал Горой Советского Союза полковник А. П. Бардеев, было присвоено почетное наименование гвардейского, Керченского. Нашу часть, воспитавшую шесть Героев Советского Союза, наградили орденом Красного Знамени. | |||||||
К началу страницы | |||||||